— Ты не поверишь, я в первый раз за 20 лет это смотрю, — говорит Александр Невзоров, сейчас — режиссёр, советник генерального директора Первого канала, а 21 год назад — ведущий программы «600 секунд» и автор нашумевшего фильма «Наши».
— Не поверю, — отвечаю я (журналист «Комсомольской правды» Галина Сапожникова. — «NewsBalt»), потому что хорошо помню те три его серии (Литва — Латвия — Эстония) — брутальные, рвущие жилы и души, казавшиеся пощёчиной. Родина или смерть, Советский Союз или гибель, наши или никто: человек, который ставил перед собой такой выбор, был груб и оригинален и абсолютно не вписывался в тогдашний политический ландшафт. Спустя двадцать лет выяснилось, что он был прав… Пусть не во всём и не стопроцентно, но прав. А мы, получается, были слепы. Или обмануты. И не молодыми балтийскими демократиями. Самими собой — потому что очень хотели обмануться. И вот когда, казалось бы, наступил момент триумфа и автору тогдашних предсказаний стало впору надевать на голову лавровый венок, оказалось, что венок ему не нужен. Совсем.
Ставим диск. На экране — узнаваемый с начала 90-х огненный круг и первые кадры. Зимний Вильнюс. Баррикады. Хаотичная стрельба. Советский Союз разваливается на глазах, как земляная глыба, оторвавшаяся от края оврага.
— А что посоветует нам в этой ситуации делать товарищ Невзоров? — спрашивает автора фильма командир вильнюсского ОМОНа.
— Стоять! — сверкнув глазом, отвечает автор.
И омоновцы стояли — ещё не зная, что страну им не удержать. Что в Литве их верность присяге приравняют к преступлениям против человечности. Что по обеим сторонам границы с этим смирятся. И что только спустя двадцать лет появится человек по имени Альгирдас Палецкис, который скажет фразу: «Как теперь выясняется, свои стреляли в своих», — и вернёт всех заново к событиям января 1991-го.
«Нам была отведена роль зрителей»
— И как вам, интересно, удалось «уделать» всех нас, ваших коллег-журналистов, и снайперски попасть в десятку?
— Я ехал в Вильнюс, будучи накачанным пропагандой, которая существовала на тот момент в Советском Союзе. Ехал, наэлектризованный СМИ про то, как наши танки давят свободолюбивых литовцев. Но на первом же трупе, который мне показали в морге, были совершенно отчётливые следы протектора «Жигулей» седьмой модели, и никаких следов танков. Я хорошо знал, как выглядит труп человека, попавшего под танк, потому что до этого прошёл Карабах и первый этап азербайджанской войны. А ещё я увидел раны от явно не армейского оружия, потому что, что такое 12-й (охотничий. — Авт.) калибр, понять несложно. Глубочайшее заблуждение, кстати, что снайпер — это тот, кто стреляет из укрытия. У Вильнюсской телебашни вполне можно было стоять в толпе и херачить большими пулями из охотничьего ружья. Не надо никого демонизировать и думать, что там были какие-то загадочные ниндзя, которые ползали по крышам. Это были люди из толпы, стрелявшие из гладкоствола и обрезов. Вот так стоял где-нибудь сзади парень из «Саюдиса» и шмалял… Для нашего Министерства обороны всё произошедшее было колоссальной неожиданностью.
— Как и для Горбачёва, который «спал и ничего не знал»…
— Я могу сказать, что министром обороны был тогда чудесный человек — Дмитрий Тимофеевич Язов. Он, будучи фронтовиком и настреляв, вероятно, тьму-тьмущую немцев, ужасно боялся того, что его заклеймят как убийцу своих. И на таких цыпочках ходила у него вся эта армия, что было категорически запрещено не то что стрелять, но даже думать об этом! А литовцы были именно своими. Вильнюсский ОМОН, единственная боеспособная советская единица в Литве, на тот момент уже был парализован. У солдат-срочников на всякий случай отобрали патроны. Посмотрите на хроники, у них даже автоматы без рожков!
— Кстати, как так получилось, что в нужном месте и в нужный час оказалась масса иностранных журналистов, а нашей прессы не было?
— Прессу приглашают продюсеры, режиссёры-постановщики и исполнители главных ролей. А нам там была отведена роль зрителей. Причём опущенных зрителей.
— А вы в какой момент поняли, что это была постановка?
— Когда увидел рожи этих ребят. Я случайно оказался на стороне правды. Это произошло только потому, что мне надо было выбрать в своих симпатиях: либо те — орущие, визжащие, истерикующие, либо эти — преданные своей стране, мужественные, потрясающие — как, например, командир вильнюсского ОМОНа Болеслав Макутынович и псковские десантники. Я выбрал ЭТИХ.
«Эти люди не подозревали, что окажутся мучениками»
— Вы зафиксировали что-то из документальных свидетельств: как стреляли снайперы с крыш и как всем этим управляли американские инструктора — литовцы по происхождению?
— Снайперский выстрел определяется по грунту: частички земли, поднимаясь, очень хорошо видны в приборы ночного видения. А здесь стреляли с подоконников и бетонных крыш. Холод, зима, всё проморожено. Как тут можно было что-то снять? Подозреваю, что ничего не зафиксировал. Есть где-то съёмки трупов в морге.
— И что на них?
— Следы пуль охотничьего оружия. И следы отсутствия траков на телах так называемых задавленных танками.
— То есть то, о чем писали в книгах литовские правдоискатели (В. Петкявичюс, Ю. Куолялис, В. Иванов. — Авт.), соответствует действительности?
— Несколько человек там действительно грохнули ради революционного блезиру. С хорошими, отчётливыми следами огнестрела из охотничьего оружия было человека три или четыре. Все остальные были просто стащены из каких-то моргов. Это были люди, умершие вполне нормальной смертью, которые не подозревали, что спустя 25 часов после летального исхода окажутся мучениками. Их родственники об этом хорошо знают.
— Вряд ли они что-либо расскажут, если в Уголовном кодексе есть статья об отрицании преступлений СССР против Литвы или ее жителей…
— Но я-то не родственник, поэтому говорю то, что сказал. Я выбирал не между событиями, а между людьми. Тот мой фильм соткан из эмоций. Из мучительного, сложного и вместе с тем очень легкого и быстрого выбора своей стороны. И это рассказ не о событиях в Вильнюсе, это рассказ о том, за кого был я.
«Империя держится на силе»
— Это правда, что после выхода фильма «Наши» на вашем питерском офисе рисовали свастики?
— Рисовали. Травили всеми известными способами, какие только можно было представить. Начиная от создания коллективных писем — поскольку это основной жанр, в котором работала советская и русская интеллигенция. Письма подписывали все, причём истерически: что всё это омерзительная инсценировка, ложь и инсинуация. Требовали изгнания, закрытия эфира, сочиняли разоблачительные статьи. Такое массовое было оплёвывание, которое, наверное, человек менее циничный не выдержал бы. Не забывайте, что я был вынут из территориальности абсолютной славы, подписанты любили меня, как родного сына. И тут я еду в Вильнюс и вместо долгожданного рассказа о «советской агрессии» вдруг выдаю ТАКОЕ… Разговоров о том, что меня подкупили, не было. Надо знать Дмитрия Тимофеевича Язова и тогдашнюю советскую систему: у них просто органа такого не было, которым подкупают. Я не могу сказать, что был мучеником за правду. Во-первых, это не моя роль. А во-вторых, существовал противовес — совершенно удивительные письма и телеграммы со всей страны от тех людей, которые не относились к творческой интеллигенции. Лётчики присылали свои лётные шлемы с надписью «Наши», ветеран войны, оставшийся в живых командир Берлинского авиационного полка, прислал приказ, в котором меня зачисляли в полк. Я не могу сказать, что без этой поддержки я бы не выстоял. Но это было чертовски приятно. Как вы знаете, я не просто снял «Наших» — я тупо встал на эту позицию и стоял на ней 20 лет: мы никого не убивали, всё было срежиссировано, это подлость, попытка развалить страну. На тот момент я ещё был патриотом…
— Когда перестали?
— Когда понял, что патриотизм — это такая разновидность вазелина, который позволяет власти без особых проблем иметь народ в тех местах, в которых она считает его необходимым иметь. Но тогда для меня все было достаточно серьёзно. Тогда я ещё не очерствел до такого состояния, как сейчас. У меня ещё были иллюзии. Я во все эти игры готов был играть всерьёз и насмерть. И я стоял на своём: что это всё ложь. Единственный во всей советской прессе.
— Тогда объясните: что было со всеми остальными? Мы все ослепли?
— Заподозрить 99,9 процента публики в подкупе западными силами было невозможно, потому что это было ещё не принято, а банковских карточек не было. Поскольку я могу говорить только о том, что испытал и прошёл сам — а со мной ничего подобного не было, — то я не могу в точности сказать, что было с вами. Страна была полностью во власти новой идеологии, новой демагогии, блистательной, в великолепном исполнении Собчака и не обрюзгшего ещё Станкевича. Это всё было недурно сделано, чёрт возьми! Ведь поход на Советский Союз был отрепетирован и поставлен, как я теперь понимаю, очень здорово. А что касается готовности верить… Что такое вера? Вера — это отсутствие знаний, не более. Вот вы верили в святость Литвы и порочность Язова и Крючкова. Другое знание отсутствовало, и я его не мог вам дать. Я дал его только тем, кто знал, что наши не пойдут стрелять пусть и в озверевшую, одуревшую толпу. Что ни Язов, ни Крючков не способны были стрелять по своим.
— Может, они тоже были обмануты?
— Нет, не были. Уже в воздухе висело понимание того, что необходимо будет вводить в стране чрезвычайное положение, что агентурные вертикали КГБ в Литве, Латвии, Эстонии, Молдавии разрушены полностью, что для упорядочения их приходится привлекать людей, которые не имеют к Комитету государственной безопасности никакого отношения. Скелет государства — это не плотины, не ГРЭС, не высоковольтки и даже не система коммуникаций. Империя держится на силе. А я был кто? Мальчишка, очень эксцентричный и нахальный, жёсткий, несговорчивый. То есть ко мне не могли не относиться как к части системы. Язов и Крючков были уверены, что я тоже попаду под этот общий гипноз. Они совершенно не ожидали от меня, что я окажусь святее Папы Римского.
«Они останутся при своем мифе»
— Можете описать свои эмоции, когда в прессе появилась первая информация о деле литовца Альгирдаса Палецкиса?
— Абсолютно никаких эмоций. Я же не барышня, которая ведёт дневник и готова плакать над старыми страницами.
— Ну торжество хотя бы испытали?
— Ни малейшего. Мне безразлична судьба Прибалтики. Мне отчасти небезразличны те люди, с которыми меня все эти ситуации связывали.
— Почему же вы, сказав «А», не сказали «Б»? И не отслеживали дальнейшие судьбы рижских и вильнюсских омоновцев, за которыми Литва с Латвией охотятся по всему миру?
— Не забывайте, что я к тому времени уже стал прокажённым. Не только в Литве, но и во всей советской прессе моё имя было неуважаемо. Именно благодаря фильму «Наши».
— Пересматривала на днях эти ваши фильмы и услышала фразу в исполнении одного рижского омоновца: «Мы борёмся с прибалтийским фашизмом». И вздрогнула. В 1991-м она казалась страшным преувеличением. Прошло 20 лет, и что же? Мы борёмся с прибалтийским фашизмом… Мне отчего-то показалось, что вам это будет интересно узнать.
— Мне это интересно узнать. Но вы колышете такие уже давным-давно заросшие лопухами и бурьяном участки… У меня нет ни малейшего чувства ни удовлетворения, ни торжества, ни радости. Судьбы обратно не склеишь, страну не вернёшь. Какими бы мы сейчас все ни оказались спустя 20 лет прозревшими, это ничего не изменит ни в судьбе командира вильнюсского ОМОНа Болеслава Макутыновича, ни тем более в судьбе погибшего офицера «Альфы» Виктора Шатских.
— Но, может быть, хотя бы у Альгирдаса Палецкиса есть шанс изменить ход истории?
— Нет. Литовцы останутся при своём мифе, они будут этот миф исповедовать дальше, они на нём построили государственную идеологию, поскольку ничего, кроме январских событий, у них в активе нет. Они не откажутся от него и будут стервенеть тем больше, чем сильнее станет вылезать наружу правда. А наши интеллигенты протрут глаза и сообщат, что на самом деле чувствовали это всегда…
«У меня больше нет к этому огня»
— Вы ни разу после этого не были в Прибалтике?
— Нет. Так я же там ещё и таможню разгромил! Не помните? Совершенно прелестная история о том, как мы с моим другом Чеславом Млынником, командиром рижского ОМОНа, и Болеславом Макутыновичем, командиром вильнюсского, когда на всех границах между Россией, Белоруссией, Литвой, Латвией и Эстонией были установлены самодеятельные таможенные посты, долго ждали команды от министра внутренних дел Бориса Карловича Пуго. Но команды нет и нет… Я звоню Пуго, говорю: когда? Пуго — мне: давай не будем раскачивать ситуацию. Звоню Крючкову, говорю: Владимир Александрович, что за х… такая, почему эти люди на границах стоят, какие таможни? Он оправдывается: Глебович, понимаешь… И тогда мы с Чеславом посидели, покумекали и решили, что мы — взрослые дядьки и вполне можем дать себе команду сами. И назначили ночь ликвидации всех прибалтийских таможен. И целых 14 штук будто бы сожгли! (Смеется и с удовольствием наблюдает за реакцией. — Авт.)
— То есть вас там теперь непременно арестуют? И даже это не вернёт вам желание снять продолжение «Наших»?
— Не вернёт. Это не может изменить мир. Ребята, поймите, история человечества — это 4,5 миллиарда лет. И на этом фоне все эти ваши Вильнюсы, Ричарды Львиное Сердце и Александры Невские не стоят особого внимания. У меня действительно нет к этому огня. Мне всё равно.
— И это, пожалуй, самое обидное из всего, что вами было сказано. В первую очередь — для Прибалтики…
Источник — «Комсомольская правда».