Вышла в свет книга обозревателя «Комсомольской правды» Галины Сапожниковой под названием «Кто кого предал. Как убивали СССР и что стало с теми, кто пытался его спасти». Предлагаем вниманию отрывок из книги о судьбе историка из Вильнюса, давнего автора и эксперта информационно-аналитического портала «НьюсБалт» Валерия Иванова.
Занавес над Литвой опустился 21 августа 1991 года, когда начались аресты коммунистов и им сочувствующих. Труп ГКЧП еще не успел остыть, как в квартиры тех, кто не считал СССР «преступным государством» и пытался его сохранить, постучались. Скорость, с какой начали действовать вчерашние друзья и коллеги против тех, с кем днем раньше сидели за одним столом, по-настоящему впечатляет. А еще поражает гипертрофированное чувство мести: врагом еще не оперившегося, почти никем не признанного и де-факто не существующего государства неофиты от революции готовы были признать любого, кто был не с ними. Началась великая литовская «охота на ведьм».
В списках «врагов народа» были сотни: секретари райкомов партии, журналисты, работники милиции, омоновцы — все, кто наивно и до последнего пытался отстоять честь СССР. Десяткам жителей бывшей Литовской ССР в августе 1991-го пришлось навсегда покинуть свои дома, дабы избежать расплаты за то, чего они не совершали. За личными историями их расставаний с маленькой и теплой родиной — самый правдивый снимок великих литовских дней затмения, когда черное превращалось в белое и наоборот.
Хуже было тем, кто остался. За ними тоже пришли. И спустя 8 (!) лет после событий января 1991-го в Вильнюсе начался судебный процесс, вошедший в историю как «дело красных профессоров». Возраст подсудимых, из которых самому младшему было 54 года, а самому старшему, которого привозили на суд в инвалидной коляске — почти 73, во внимание принят не был. «Прошу дать мне умереть дома. Я очень больной человек. После операции у меня постоянно болит голова. Я не могу спать ни днем, ни ночью… Я никогда не выступал против Литвы… Я не являюсь политическим деятелем. Я не виновен ни в чем», — молил о милосердии экс-директор Издательства ЦК Компартии Литвы Леонас Бартошявичюс. Тщетно. Время пребывания в камере предварительного заключения ему в счет наказания зачли, но после объявления приговора иезуитски заставили досидеть еще 6 дней до выхода на свободу.
Все заслуги перед Литвой были забыты: даром что перед судом предстали два доктора наук, три заслуженных деятеля культуры и один заслуженный работник МВД — «цивилизованная Европа» не обратила на этот процесс никакого внимания.
Обстоятельства процесса над «красными профессорами» зафиксировал для Истории другой политический заключенный — историк и философ Валерий Иванов. Сначала его лишили свободы на три года за то, что тот возглавлял общественную литовско-русско-польскую организацию «Венибе-Единство-Едность», которая противостояла «Саюдису». А когда он, освободившись из заключения, написал книгу «Литовская тюрьма» — о том, как сидел в условиях победившей «литовской демократии», в пыточном карцере блока строгого режима, в «шкафу» размером 2 метра на 78 сантиметров, — его вдогонку посадили еще раз. По официальной версии — за оскорбление памяти жертв 13 января. Фактически — за то, что усомнился в официальной версии гибели людей от рук советских военнослужащих и разгласил великую литовскую тайну: дела против «красных профессоров», дружинников и бойцов «Альфы», которыми Литва оперирует, пытаясь организовать «второй Нюрнберг» над коммунизмом, по сути, слеплены из газетных вырезок и не имеют под собой никакого профессионального основания.
По законам советского времени
Собственно, у меня к этому человеку был только один вопрос, но зато самый важный: на третий день августовского путча, 21 августа 1991 года, когда демократия в Прибалтике расцвела красными маками и начались первые аресты, умные люди начали из Литвы убегать. Почему он — Валерий Иванов — остался?
— У меня не было другого выхода. Во-первых, я никого не убивал. Я вел чисто политическую борьбу вместе со своей организацией, лидером которой являлся и которая была официально зарегистрирована. Я, честно сказать, просто и предположить не мог, что меня могут преследовать. Тем более всем прекрасно было известно, что я отец-одиночка, жена у меня умерла от рака пару лет до этого, и у меня на руках были маленький ребенок и мама, пожилая женщина, у которой я — единственный сын. Ну, думаю, вызовут, может, пригрозят, допросят — но сажать-то за что? Увы: мне тем не менее пришлось пройти все круги ада.
— И в этой иллюзии вы пребывали до самого дня ареста — 27 ноября 1991 года?
— Да. Я вел ребенка в детский сад, подходят двое. Я понял, что это по мою душу. До этого я уже договорился со своими ребятами: если вдруг что-то произойдет и меня куда-то увезут, я попробую дать знать, чтобы они забрали Адриана и вывезли его в Россию, иначе меня будут им шантажировать… Так оно и было. Меня арестовали. Из детского сада повели прямо в прокуратуру. Я говорю: дайте домой зайти и хотя бы что-то взять. Не дали. Я поцеловал ребенка, сказал, что в шесть часов вечера за ним приду и ушел на три года.
— Что вам инкриминировали?
— Сначала пытались доказать, что в ночь на 13 января 1991-го я будто бы убил некоего господина Канапинскаса. Потом оказалось, что этого человека увезли в больницу еще до того, как я появился у здания телерадиокомитета. То есть у меня было алиби.
— За что же вас тогда три года продержали в тюрьме?
— За «создание антигосударственной организации и антигосударственную деятельность». 70-я, политическая статья еще с советских времен.
— Получается, вас сажали по советским законам? Неужели они не предусматривали отсрочку или условный срок отцу-одиночке?
— Нет. Я сразу сказал: вы знаете, что у меня ребенок в детском саду и я должен вечером его забрать? Они все знали, конечно… Когда следователь вышел из кабинета, я быстро позвонил с его телефона друзьям — специально, видимо, было подстроено так, чтобы я мог сделать звонок. И все. Потом меня вывели под дулами четырех автоматчиков, чтобы не убежал, и увезли в тюрьму.
— Все эти три года в тюремной камере вы провели не бесполезно для себя и для общества. А именно: получив доступ к материалам уголовного дела, потихонечку день за днем и страница за страницей переписывали его себе в блокнотик. Это настоящий подвиг — в условиях того, что к оригиналам уголовного дела о 13 января 1991-го Литва никого не подпускает.
— Когда я был в тюрьме, я писал дневники, которые потом опубликовал в виде книги. Ее издали небольшим тиражом, она моментально разошлась и стала раритетом. Но после этого я сделал презентацию в Госдуме, повторив, что доказательств гибели людей от рук советских солдат не было и нет. Там присутствовал представитель литовского посольства. И, когда я вернулся в Вильнюс, против меня немедленно было начато новое дело — уже по книге. И за нее я получил год.
«Неправильная» книга
— Наверное, «Литовская тюрьма» была потом многократно переиздана, раз уж вас за нее посадили?
— Нет, потому что она была неправильная. Ни в России не соответствовала идеологическому моменту, ни в Литве. Это был 1996 год. Прибалтика тогда считалась «образцом демократии».
— А почему, интересно, ни в России, ни в Европе не считалось возможным критиковать Прибалтику? Литва вступала в Евросоюз, имея за плечами знаменитое дело «красных профессоров» и официальных политических заключенных!
— Это самый главный вопрос. Людей судили за то, что они, находясь на территории Литовской ССР, будучи гражданами Литовской ССР, живя по законам Литовской ССР, совершили нечто такое, что противоречит законам другого государства — Литовской Республики… Мне их жаль: они ничего не могут доказать, потому что нет доказательств. Лорету Асанавичюте (по официальной версии, эта девушка погибла под гусеницами советского танка. — Г. С.) сделали образцово-показательной жертвой — а на самом деле ее привезли в больницу живой, перед операцией она сама называла свой адрес, еще в семь утра 13 января ей делали кардиограмму, а в час дня она уже лежала на прозекционном столе… Я видел документы вскрытия — у нее ни одной косточки не было поломано. Как так можно танком раздавить человека, чтобы кости не раскрошились? Про снайперов, стрелявших с крыш, говорилось с самого первого дня после январской трагедии. Не уверен, что в суде над СССР, который сейчас идет в Вильнюсе, эти факты будут озвучены.
«Требую найти убийц»
— Вам это интервью давать не опасно?
— А чего мне бояться? Сын взрослый, мама уже в лучшем мире. Если жить не по правде, так зачем жить? Я не отрицаю гибели людей в ночь на 13 января 1991 года. Я сопереживаю за их гибель и приношу соболезнования. Но я требую найти убийц этих людей. А их никто еще не назвал. Так же, как никто не доказал, что таможенников в Мядининкае убил именно тот несчастный омоновец из Риги, который сидит теперь пожизненно в литовской тюрьме. Его посадили, потому что так надо. Просто некий режиссер написал в сценарии, что в конце пьесы кому-нибудь следует сидеть…
— Правильным ли будет сказать так: в конце 80-х большое количество литовцев были вашими потенциальными союзниками, однако их сознание перевернули одной исторической фальсификацией?
— Я бы не сказал, что сознание перевернули. Если бы его перевернули в пользу Литвы, то сейчас не было бы массового оттока ее жителей. Население Литвы до войны составляло 2,5 миллиона. В момент развала СССР — 3,7 миллиона. Сейчас мы уже перешли грань того, что было до войны. Но в интернете все равно продолжают писать, что бояться надо не вымирания страны, а русских. Литовцы не русофобы, я там родился, я знаю этот народ, я его люблю. Пока не было «Саюдиса» и надувания этого нацистского пузыря, все было нормально. У меня жена была литовка. Я, представьте, был женат на «Мисс Литве», и ее лицо было даже одним из символов «Саюдиса».
Из тюремных дневников Валерия Иванова:
«…Итак, я в камере предварительного заключения по ул. Костюшко города Вильнюса. Прощаясь с Адрианом в группе, я еще не знал, что мне не позволят его взять вечером домой, как обычно я это делал в 18 часов. Я не знал, что буду в это время находиться в камере КПЗ № 1, с голым деревянным настилом — нарами, в 6 кв. м, через квадратное окно которой ничего не видно. Стеклоблоки, которыми заложено окно камеры, пропускают лишь тусклый свет. Выработанный за годы инстинкт встречи в 18 часов с ребенком в детсаде вчера вечером очень угнетал меня. Мысли были только об Адриане. Посчитал, моему сыну сегодня 5 лет, 10 месяцев и 4 дня. Вчера, когда меня уводили из Генпрокуратуры Литовской Республики, я успел передать друзьям, чтобы позаботились о моем малыше. Сегодня спокойней, так как уверен, сын не оставлен в беде, обласкан и накормлен. Надежда, что с сыном будет все в порядке, успокаивает меня. За дверями шум, в соседнюю камеру, справа, привели новоселов. Вывели и их снимать отпечатки пальцев. Они тоже русские. Вообще литовской речи почти не слышно.
Наказание уже вершится, хотя еще никто не доказал, что я преступник. Это государственный политический терроризм!
…Отмечу, на мой взгляд, одно важное наблюдение, сделанное той ночью. Машины скорой медицинской помощи имитировали массовый вывоз раненых с места событий около телерадиоцентра. Это выражалось в том, что медицинские машины, каждые пять минут приезжавшие на улицу Конарского, останавливались напротив, затем, постояв немного, быстро отъезжали, включив «мигалку» и звуковой сигнал. Причем они с улицы никого не брали, поскольку двери машин все то время, пока они стояли, оставались закрытыми. Думаю, эта дьявольски хитрая акция, по задумке ее организаторов, должна была показать сновавшим всюду с видеокамерами и фотоаппаратами иностранным корреспондентам массовость жертв «расправы военнослужащих Советской Армии с мирным гражданским населением». Журналистов, как ни странно, загодя очень много приехало к этой ночи в Вильнюс, и заняли они в отличие от нас очень точные позиции для своих репортажей с места предстоящих событий. Синий цвет «мигалок» машин «Скорой помощи» и кричащие звуковые сигналы, рев моторов военной бронетехники, редкие хлопки холостых выстрелов пушек танков создавали соответствующий антураж, возбуждали эмоционально толпу литовских националистов, подогревая их стремление к протесту по поводу присутствия здесь военнослужащих Советской армии…
…День траура. Мы с одним из московских телевизионщиков отобрали из списка видеотеки нужные нам регистрационные карточки, 19 штук, с записями симфонической музыки, которая соответствовала обстановке. Это были произведения Баха, Шопена, «Реквием» Моцарта и т. п. Затем спустились в хранилище, однако ни одной из отобранных нами видеокассет в видеотеке не оказалось. Думаю, сделанное нами это важное открытие, указывает на то, что кто-то в телерадиокомитете, заранее готовясь к событиям ночи 13 января, в которых предполагались людские жертвы, своевременно изъял из видеотеки искомые нами записи и вывез их из здания телевидения. Надо признаться — они с дьявольской предусмотрительностью рассчитали, что будет пролита человеческая кровь и свершится акт жертвоприношения человеческих жизней…
…В течение всего времени судебного процесса перед коллегией Верховного суда ЛР, напротив клетки, где сидели мы, предстал 41 так называемый общественный обвинитель. Из этой публики 16 человек потребовали для нас расстрела, а остальные — «судить по закону» или «возместить материальный ущерб». Только один, студент консерватории, очевидец происходившего ночью 13 января 1991 года , сказал: «Если они и виновны, их осудит Бог. Я прощаю им…»
…Незабываемый миг встречи с Адрианом 15 июня 1994 года. Он стоит с той стороны широкого длинного стола в комнате свиданий зоны, разгороженной поперек на секции прозрачными плексигласовыми стенками, и внимательно, удивленно, но вместе с тем с застенчивостью смотрит прямо на меня, а я на него. Какой-то миг я читал его взгляд, его мысли: «Вот папа, а он другой, не такой, как я его видел последний раз в группе детсада, тогда, давным-давно. Он одет как-то не так, седой, но глаза — его…» А может, это я смотрел на него и думал подобным образом?… Прервал его, сказал — «Иди ко мне», и он неловко, подталкиваемый бабушкой, перелез через стол прямо в мои объятия. Я прижал его к себе, почувствовал, как сильно бьется его еще маленькое, но столько уже пережившее сердце, приподнялся, встал и выпрямился, держа его, как грудного ребенка, на руках, — и долго, долго успокаивал. А он — меня. Мы были счастливы в этот момент. По щеке тихо текли слезы. Мы были опять вместе».
Источник — kompravda.eu