Известный в Польше публицист, специалист по польско-немецким отношениям Адам Кшеминьски (Adam Krzemiński) опубликовал в газете «Polityka» статью «Конец идеологии». «NewsBalt» публикует перевод статьи на русский язык.
Нынешний кризис вероятно первый, который не создаст новой альтернативной идеологии. Никакого Ленина, указывающего захватывающий путь решения. Возмущённые не смогут создать повествования о том, как после свержения ancien régime (старого режима — фр.) должны выглядеть новая экономика, новое общество, новый человек. Каждая предлагаемая терапия носит частичный характер и ни одна не вызывает доверия настолько, чтобы поставить всё на одну карту.
В России после 1917 года магический лозунг провозглашал: вся власть Советам, в руки одной партии, всё национализировать. 1932 год в США: установим новый строй, больше государства, больше госзаказов. В Германии в 1933 году примерно также, но с военным уклоном: отобрать у врагов, раздать своим, вооружение раскрутит экономику, а захваты возместят затраты. Одна империя, один народ, один вождь… После 1945-го также легко прижилась мантра новой веры. На Востоке: госсобственность, создание тяжёлой промышленности, ввести центральное управление, ты никто, партия — всё. На Западе: используй помощь, чтобы помочь себе, объединяйся в сообщества со вчерашним врагом, реализуй общественную рыночную экономику; заботься о плюрализме и свободном рынке, но под контролём; устанавливай высокие налоги, чтобы высокие социальные дотации позволяли сохранять равновесие в обществе.
Такой тип мышления доказал на примере Европы свою пригодность, гарантируя благополучие и плюралистические свободы, которыми пользовались все идеологии, основанные на традициях 19-го века — плюрализм, консерватизм, социализм. В 70-е годы для жителей стран так называемого «реального социализма» социал-демократическое или христианско-демократическое государство служило идеальным образцом. Когда же его принципы начали трещать по швам, поскольку высокие социальные дотации подавляли инициативу и тормозили рост экономики, всё ещё можно было воспользоваться выработанными в прошлом идеологиями, чтобы ответить другим и себе самому на вопрос: что делать?
Четверть века назад Маргарет Тэтчер во время заседаний правительства бросала маловерам на стол библию экономического либерализма — труды Фридриха Фон Хайека со словами: вот, во что мы верим! Она была убеждена, что достаточно поверить в законы рынка и социальные проблемы решатся сами собой. Экономика — наука чистая, основанная на расчётах и должна быть как можно дольше от грязной политики. Приватизация, снижение налогов и социальных выплат должны были раскрутить экономику. Как можно больше свободной конкуренции, как можно меньше государства. Никакого общества не существует – говорила он англичанам – есть только отдельные личности, которые должны взять свою судьбу в свои руки. Сейчас страдающая болезнью Альцгеймера «железная леди» не отдаёт себе отчёта, что навязываемая ею и президентом США неолиберальная дерегуляция рынка распахнула ворота кризису, который развеял веру в то, что у Запада есть патент на социально действенную экономику.
Экономика, хотя и сосредоточена на операциях с поддающимися калькуляции величинами, не является точной наукой, утверждает Йозеф Фогль — немецкий философ и культуролог в своей работе «Призрак капитала». Её источником служит религия. Экономическое мышление является ребёнком теологии. Для греков слово oikonomia не означало только хозяйственность или бережливость, но также и управление богами судьбами мира. Ещё в 18-м веке Адам Смит привносил в экономику теологические понятия. Его «невидимая рука рынка» напоминает народный «перст божий».
Экономика основана на доверии к её законам, на то, что стоимость одного товара можно, при посредничестве денег, перевести в стоимость другого товара. Перед кризисом главные игроки финансового рынка верили в новые технологии, которые якобы минимизировали вероятность краха. А когда кризис пришёл, цитировали стоиков – «будущее непредсказуемо» и взывали к помощи извне – от правительств. В свою очередь возмущённые люди прибегали к религиозным образам. Корыстолюбие – avaritiia – один из главных грехов в христианстве, требующий кары.
Генри Полсон, бывший глава Goldman Sachs и Алан Гринспан, бывший председатель Федеральной резервной системы США, признали свою вину. «Может быть это было искреннее раскаяние, но уж наверняка и признак искренней беспомощности, Полсон и другие утратили веру в спасительную силу Рынка» — говорит Фогль. Сейчас нет и возврата к испытанным в прошлом моделям. Нет никаких простых ответов. Классические идеологии потеряли силу убеждения. По правде говоря, рассуждения о «конце идеологии» существуют давно – об этом говорили Карл Манхейм, Раймонд Арон, недавно Френсис Фукуяма, но в этот раз улик становится всё больше:
— Схожесть программ традиционных партий, называющих себя консервативными, либеральными, социал-демократическими либо христианско-демократическими.
— Появление нового типа политиков, популистов, имеющих очень нечёткие взгляды, но обладающих отличным талантом чувствовать общественные настроения и ими манипулировать.
— Отсутствие в период кризиса явственного интеллектуального рубежа. Новые формы и движения протеста не объединяются в идеологически единый проект нового и одновременно лучшего общества.
Очевидно, можно сказать, что тезис о начале постидеологической эры есть проявлением доминирующей неолиберальной идеологии, сознательно стирающая границы между правыми и левыми, социализмом и консерватизмом, чтобы сохранить собственную гегемонию. Однако это не отменяет широко ощущаемого сейчас предчувствия, что не идеологии вращают в наши дни колесо истории, а совсем другие силы — рынки.
Идеологии не являются произвольным сочетанием идей и политических взглядов. Не имеет смысла противопоставлять их науке или «объективной правде». Либерализм, консерватизм, социализм, национализм и их разнообразные смеси 19-го и 20-го вв. – возникли как следствие французской революции. Как говорит Торбен Лютьен из университета в Дюссельдорфе, их отличительными чертами являются:
— Убежденность, что абстрактная политическая идея, снабжённая непосредственными указателями к действию, может изменить мир;
— Популярная «легенда», придающая их носителям ореол исторической миссии;
— Укоренение в социальных группах: консерваторов, либералов, националистов, социалистов, имеющих ярко выраженную самоидентификацию, выступающую далеко за рамки политики.
Традиционные идеологии были порождены убеждением, что мир пластичен и человек может его видоизменять, руководствуясь своей волей и рациональными планами.
Но чтобы люди поддержали выработанные идеи, нужна захватывающая история, прямо-таки библейское сказание об изгнании из рая и поселение в земле обетованной. Для консерваторов это возвращение в «золотой век»; для марксистов – бесклассовое общество. Для националистов – создание сплочённого национального государства; для либералов – царство свободы.
Такие «легенды» иммунизировали людей от ошибок и преград на пути к светлому будущему следующих поколений. Имея перед глазами «великое обещание», можно было выдержать не только трудности повседневной политики, но и её риск и компромиссы.
Сейчас история о земле обетованной для будущих поколений мало кому кажется стоящей жертвенности собственной жизни. В большой степени развеялась также оптимистическая вера в прогресс, в то, что будущее может быть лучше настоящего, если только человек реализует свои планы. Там, где идеи прогресса ещё живы, они потеснились на периферию политики и общества. Интеллектуалисты, традиционные создатели идеологий, не верят, что существует какой-то скрытый рычаг, способный вознести к вершинам громады мироздания.
Тем не менее, великая «легенда» продолжает искушать. В 1998 году президент России Борис Ельцин объявил конкурс на новую российскую идею. На Западе политические партии постоянно собирают конгрессы на тему основных ценностей, на которых они якобы основываются.
Однако будущее – как говаривал известный экономист Джон Мейнард Кейнс – коварно, ибо непредсказуемо. Всё, что сейчас имеет свою ценность, завтра может не иметь значения. Опираясь на нынешнюю систему знаний, трудно строить образ мира будущего.
«Перед лицом такого скептицизма практически невозможно создание «легенды», которая несла бы веру в историю, позволяющую дать отпор разочарованиям и поражениям. К тому же такие «легенды» не соответствуют ощущению времени и потребностям людей, мантрой которых стала непосредственность, которые хотят выразить свою политическую волю немедленно – без того, чтобы её «разбавляли» какие-то представители. Такая нетерпеливость есть враг каждой «легенды», — говорит Лютьен, добавляя, что исчез третий элемент стабильных идеологий: укоренение в ясно обособленных общественных биотопах. В Европе 19-20-го веков это были сконденсированные националистические, социалистические либо консервативные слои, имеющие свои газеты, школы, особый стиль жизни.
И этого всего уже нет. Традиционные морально-политические группы подверглись эрозии, их символы и ритуалы поглотил рынок или присвоили аморфные группировки, которые по причине нехватки собственной идеологии, хватаются за анахроничные этикетки — у нас Пилсудского и Дмовского, в Венгрии — Хорти, а в Германии — Розы Люксембург. На какой-то момент это может придать экспрессии определённому движению – как у нас правым на марше независимости – но уже не служит прочным фундаментом для формирования современности.
Конец идеологии, конечно, не означает конец политики. Та продолжает двигаться дальше, выдыхаясь и кое-как. Партии традиционных идеологий теряют поддержку. Одновременно с эрозией идеологий они теряют лояльность к себе. Уменьшается также приятие самой партийной системы. По причине стирания межпартийных различий споры между ними инсценируются искусственно, подпитывая лишь нарциссизм главных актёров.
При этом выигрывает тип разгневанного политика-популиста, который, не располагая каким-либо проектом, не обладает никакой идеей, которая бы выходила за границы очевидности. И хорошо знает, что его избиратели этого и не ожидают. В прежних идеологических движениях гнев был сконцентрированным, из множества малых недовольств могла вырасти единая совокупность. А сейчас в нынешнем популизме всё крутится вокруг быстрого снятия фрустрации, напряжения. Результатом этого являются уличные беспорядки, деструкция и ничего больше. Из этого отвара не возникнет новый Ленин, Сталин или Гитлер.
На фоне катастроф идеологической эры 20-го века, убийственной конкуренции тоталитарных видений спасения человечества ценой гор трупов, это не худшая ситуация. Но и не лучшая, так как кризису идеологии сопутствует принципиальный кризис веры в политику. Раз никто не может претендовать на роль ниспосланного небом спасителя, каждый политик непременно должен иметь рыльце в пушку. Персональные изменения носят случайный характер. Политическая игра не способствует выдвижению в лидеры тиранов, но и подлинных государственных мужей тоже не видно на сцене.