Сравнение истории формирования современного национального самосознания поляков с аналогичным процессом у других народов является очевидной ошибкой. Похожей ошибкой является сопоставление поляков и их идентичности с крупными нациями Западной Европы. Можем ли мы, в таком случае, выдвинуть тезис об исключительности польской идентичности? И да, и нет.
Исторический народ как эффект исторической политики
Идентичность большинства наций состоит из различных составных компонентов. В различные исторические периоды верх берут разные аспекты. В случае с поляками, рассматривая только период ХХ века, можем обнаружить различные попытки интерпретации сущности этнокультурного явления, который называем польскостью. Эти интерпретации неоднократно находились в остром конфликте, взаимно исключая друг друга. На противоположных полюсах находились две школы интерпретации новейшей истории Речи Посполитой, уходящие корнями в XIX век спор: романтически-жертвенный взгляд и взгляд критически-позитивистский. Может быть, не самым известным, но точно самым ярким представителем первого из них является Антони Холоневски.
«В свете молний, раздирающих тверди Европы, сегодня отчётливо видим, что Польша это не только земля и люди, но также великая идея коллективной жизни и в первую очередь она. Народы Европы, перегружённые избытком бедствий, которые свалило на их плечи существующее до сих пор верховенство силы над правом, в поисках постоянной защиты от повторения катастроф, подобных последней, с нарастающей тоской обращаются к принципам, которые являются стержнем и сущностью нашего исторического бытия. Государству, понимающемуся как абсолют и подчинившему живых людей своим отклонившимся целям, хотят противопоставить государственную организацию, для которой целью является человек. Физическому превосходству, поднятому до значения решающего фактора в политике — верховенство моральных прав. Вооружённости — мирное развитие. Взаимному пожиранию народов — сосуществование и взаимодействие», — писал Холоневски, идеализируя историю Польши и доказывая, что она являет собой пример наивысшей моральной пробы в Европе.
Другим представителем этой романтической традиции в ХХ веке был польский философ истории, профессор Феликс Конечны. Во времена Арнольда Тойнби он старался создать альтернативную типологию цивилизации, считая апогеем одной из них пример дораздельной Польши. Конечны придерживается мнения о том, что наивысшим с моральной точки зрения цивилизационным типом является «латинская цивилизация». Одним из её основных источников должен был быть католицизм, согласно историку, неразделимо связанный с польскостью. Поэтому Конечны считает, что разнообразие цивилизации является не только элементом многообразия мира, но и фрагментом иерархии бытия морально низших и высших. Разрывая с инициированной Никколо Макиавелли школой политического реализма, он возвращается к нормативизму, а этот нормативизм предлагает оценивать отдельные народы и создаваемые ими государства не через призму их достижений и успехов на различных полях, но в первую очередь с точки зрения оценки их моральной позиции в различных исторических периодах.
«В Польше для того, чтобы быть великим, в первую очередь нужно иметь великий характер, большое сердце, величие души. Нам неизвестно преступное величие, у нас не достигают исторических вершин с запятнанной совестью. Целое тысячелетие исторического похода мы ни разу не придали ни пятнышка величия тому, кто не руководствовался добродетелью, чистотой намерений, жертвенностью и посвящением. Слово, только благородные могут быть в Польше великими», — писал Конечны.
Польский историософ противопоставляет на страницах своих работ этой «латинской цивилизации» другие цивилизационные образования. Только в ней, по его мнению, происходит переплетение элементов индивидуализма и общества, которое является самым благородным проявлением её морального превосходства. Политические влияния польского мессианизма и романтизма проявлялись в период 1918–1939 гг., то есть во время II Речи Посполитой. Геополитическим измерением подобных убеждений стало стремление «нести свободу» угнетённым соседним народам, в первую очередь проживающим в то время на территории СССР. Стоит напомнить, что вышеупомянутый Конечны считал русских и казаков представителями иной, туранской цивилизации (определяя её также, как сделал это Лев Гумилёв, как цивилизацию Великой Степи), но уже украинцев — представителями латинской цивилизации на Востоке.
Польский прометеизм, продвигавшейся окружением маршала Юзефа Пилсудского, в свою очередь, уходил корнями в понимание польской национальной и цивилизационной идентичности ещё времен мессианизма XIX века. Примеры романтичного понимания сущности польского народа имели место ещё в трагические 1939–1945 годы — начиная с личности тогдашнего министра иностранных дел Юзефа Бека, накладывавшей на политический реализм романтические убеждения в том, что в основе внешней политики самой важной ценностью и критерием оценки является честь, и заканчивая имевшим трагические последствия решением о Варшавском восстании в августе 1944 года.
Критически-позитивистская традиция имела значительно меньшее по сравнению с романтически-мессианской традицией значение для формирования современной национальной идентичности поляков. Её предшественниками можно назвать польских национальных демократов во главе с Романом Дмовским. Именно этот политический лагерь старался реалистично определять отношения по линии нация-государство, считая, что существуют две параллельные системы этики. Межчеловеческие отношения христианской этики невозможно накладывать на международные отношения.
«Отношение индивида к народу и народа к народу находится за пределами сферы христианской этики. Христианство является религией индивида и человечества как совокупности индивидов»,— писал Роман Дмовски, лидер польских национальных демократов и депутат российской Государственной Думы в начале ХХ века.
Похожую концепцию выдвигал другой польский национал-демократ Зигмунд Балицки. Позиция национальной демократии со временем подверглась эволюции. Однако именно ее прежние достижения являются одним из важных элементов альтернативной польской идентичности, построенной на критичном отношении к существующему польскому национальному характеру. Весьма отчетлива при этом критика роли католической церкви в истории Польши — признание того, что универсалистские принципы этики католицизма противоречат принципам «национального эгоизма» и «национальной этики».
Значительно дальше эту критику католицизма как составной части польской национальной идентичности продвинул Ян Стахнюк, польский философ и деятель из круга, сосредоточенного в межвоенное время вокруг ежемесячника «Задруга». Стахнюк считал, что следует отказаться от всей, до сих пор существующей польской идентичности, определяя ее как «польско-католическую», считая её грузом, предотвращающим правильное развитие нации и государства. «Болезнь, которая истощила польский народ, имеет родословную, простирающуюся до основ человечества и культуры», — писал он, заверяя, что переход обучения и воспитания последующих поколений в руки Костёла привело к полной деформации некогда коллективистской польской культуры в сторону крайнего персонализма и индивидуализма, угрожающих основам функционирования народа и государства.
В сравнении с традицией романтически-мессианской, критически-позитивистское течение зафиксировало больше успехов на поле строительства современной польской национальной идентичности. Ян Стахнюк, находившийся в 1944 году в Варшаве, желая или не желая того, принял участие в восстании в качестве его рядового участника, вероятно не догадываясь об отсутствии реализма у его руководителей и надвигающейся трагедии. Его судьба является примером консерватизма польских политических элит в вопросах, связанных с модификацией доминирующего в Польше культурного кода; когда после войны в своём открытом письме он обратил внимание властей коммунистической Польши на необходимость работы над национальным характером поляков, необходимость своеобразной культурной революции, он оказался в заключении по обвинению в «право-националистическом уклоне».
Понятие Другого как условие самоидентификации
Понятие Другого до сих пор позволяло многим обществам сохранить национальную идентичность и обособленность. Воспоминание о Другом может быть резким отрицанием приписываемых ему черт и противопоставлением ему собственных черт, зачастую — идеализированных. Это может быть также просто холодным указанием на реально существующие различия. Чаще всего Другой — это сосед, поскольку с ним легче всего сравниваться. Знаем его, знаем историю наших отношений и отсюда можем предполагать, что именно отношение к нему строит нашу самоидентификацию. Отношение к соседу в условиях многонационального общества может быть перенесено на уровень отношения к национальным меньшинствам.
Национальные идентичности продолжают играть свою роль в Европейском Союзе, а объявленная в очередной книге Юргена Хабермаса эпоха «постнациональной демократии» на европейском уровне пока что остается утопией, особенно сейчас, во время последнего кризиса интеграционного проекта. Та часть польских элит, которая перед лицом переживаемого ими краха проекта модернизации польской идентичности хотела обратиться к европейской идентичности, разочарована. Проводимые регулярно исследования отношения поляков к другим нациям показывают, что их отношение к соседям заметно улучшается одновременно с интенсификацией взаимных контактов. Это относится, в первую очередь, ко всем историческим нациям, польское соседство с которыми определяло историю польского государства, а также его восприятие со стороны современных немцев и русских. Согласно исследованиям 2010 года, симпатии к немцам выразили 39 % опрошенных, а к русским — 34 %.
Неприязнь к этим нациям декларируют соответственно — 28 % и 31 % опрошенных. При сравнении этих исследований с данными предыдущих лет становится очевидным более чем двукратное сокращение неприязни и рост симпатий к немцам и русским. Такую же тенденцию можно наблюдать по отношению к другим соседним нациям — украинцам, белорусам и литовцам. Негативным (более 40 % ответов опрошенных) осталось отношение поляков к цыганам, румынам, арабам и туркам, хоть в случае с двумя последними нациями образ был сформирован скорее на основе коллективных представлений, а не реальных контактов. Какой из этого вывод? Национальная идентичность современных поляков все в меньшей степени подлежит определению на базе эмоционального отношения к Другому — соседу или представителю меньшинства. Хоть теоретически именно в моноэтническом обществе, каким стала после Второй мировой войны Польша, это представление Другого (соседа) могло бы стать важным элементом идентичности.
Преобразование современной польскости — от романтизма к постмодернизму
Попытки обратиться к идентичности поляков в последние годы располагались в поле политической дискуссии. Политический лагерь, сформированный и управляемый Ярославом Качиньским, стремился вызвать эмоции и разделить общество вокруг проблематики идентичности. Идентичность в представлении этой среды должна была быть заново построена посредством соответствующей исторической политики, формирования современного, но черпающего вдохновение из романтических традиций, патриотизма. Ярким примером действий во имя осознаваемой таким образом идентичности было основание Музея варшавского восстания в Варшаве, самого современного мультимедийного образования такого типа в Польше. Такая, приносившая поначалу видимые эффекты, политика формирования идентичности подверглась карикатурной дегенерации в связи с авиакатастрофой под Смоленском. Начавшийся тогда конфликт двух параллельно существующих в Польше идентичностей привел к сужению романтически-жертвенного образа Польши до позиции меньшинства. Отражением этого процесса был на удивление хороший избирательный результат постмодернистского Движения Паликота на последних парламентских выборах 2011 года.
Таким образом, современное польское раздвоенное самосознание нашло свое проявление в двух крайних позициях. Результатом радикализации двух соперничающих взглядов на Польшу стала маргинализация самой проблематики идентичности в польском общественном и политическом дискурсе. Национальная идентичность и разновидность понимания польскости постепенно стали вопросом индивидуального выбора гражданина. Поэтому сегодня можно утверждать, что польское чувство национальной общности перешло в фазу постмодернистского свободного рынка, означающего свободу выбора из множества предложений и мировоззрений, без доминирования одного образа.
Источник — Ostkraft.